Со времен "приключений" в Диканьке, прошло примерно месяца 3, многое забылось, но две вещи, которые никогда не в силах стереться из его памяти, это смерть Лизы, брошку которой он до сих пор хранил у себя в шкатулке, и предательство Гуро, что переживал он наверное гораздо больше, нежели даже мимолетную влюбленность в графиню. Сколько не думал Николай о мотивах, побудивших петербургского следователя поступить подобным образом, и не мог, даже если бы хотел найти ему оправдание. Теперь, Яков Петрович представлялся ему совершеннейшим бездушным дьяволом, чьи интересы были лишь в том, чтобы исполнять волю графа Бенкендорфа и лелять его чаяния и прихоти. Ни о какой преданности государству, царю и отечеству, речи не шло, на первом месте у Гуро была собственная заинтересованность во всем, и выгода, что сулило раскрытие дела, ему ведь совершенно было плевать, сколько девиц было невинно убито, и его слова про "я бы спас, каждую жертву, ценой собственной жизни", были всего лишь ложью и фальшью. На которую он купился. Наивный простачок... Может быть и прав был Яким, которого он все грозился сдать крымским татарам, в том, что непутевый какой - то у четы Гоголей вырос сын.
Вздохнув и откинув одеяло, он покосился на гору выпитых бутылок, что лежали у его постели, и спустил ноги с кровати. Пол был холодным, и стоило ступням коснуться выстуженной за ночь деревяшки, как муражки побежали по телу и вынудили молодого писателя вновь закутаться в одеяло.
- Яким, растопи камин...
Старый слуга явился тотчас, и как обычно бормоча себе под ног о непутевости и алкоголизме барина, о балах, еде и всем остальном. Не обращая внимание на это все, Гоголь кутаясь в принесенный халат, поднялся с кровати и дойдя до стула сел, захватив со столика подле рубиновую брошь. Она цвела алым, переливалась в редких лучах тусклого зимнего солнца, и этот цвет напоминал ему вовсе не Лизу, и ее манящие пухлые губы, а Гуро, в его проклятом слишком ярком пальто для туманного, стылого Петербурга и вечно хмурой Диканьки, образ следователя вставал у писателя перед глазами, так, что хотелось его непременно прогнать, но удавалось это с большим трудом. Сжав брошь в ладони до боли, до впившихся острых углов и камней в ладонь, он сглотнул и пододвинув к себе бумаги и чернильницу, начал писать.
Писал Николай Васильевич три дня, почти без сна и отдыха, давая себе передохнуть лишь полтора часа отводя на неясную дрёму и пятнадцать минут на нехитрый прием пищи. Если раньше, для того, чьобы написать, он почти беспробудно пил, то теперь увижннное доселе лилось из него непрерывным потоком слов, образы ярче прежнего вставали перед ним, словно распустившиеся по весне цветы, а слог ложился столь плавно, что перо самом скользило ровно, красиво, лишь отсчитывая строки.
- Чем больше страданий, и разочарований, тем лучше писатель...
Так, ему когда то сказал предатель, эти слова обранил во второй день их знакомства, когда незваным гостем пришел к нему в дом. Эти слова сейчас перед ним горели адскими буквами, и именно сейчас он понимал,  что они стоят большего, и имеют цену. Тогда, в тот день, Гоголь совершенно не разумел их смысла., а сейчас перенеся столько, пережив гибель возлюбленной, и предательство близкого, как тогла казалось ему человека, он понял всю их магию, всю их ценность. И смог написать книгу.
"Вечера на хуторе близ Диканьки"
Гласило название произведение, которое он спустя пару недель после, нес из издательства, прижимая к груди и совершенно по-детски улыбаясь.
Стало быть стоит сказать "спасибо" следователю то столичному, ведь если бы не он, то не было бы этой работы, благодаря которой он сейчас идет в Петербургскую библиотеку на первые чтения. Естественно, Николай никогда не признается в этом самому Гуро, ибо все еще свежа в нём рана обиды, но головой Гоголь понимал, что половиной успеха, он обязан Якову Петровичу.
Поправив шейный платок, и в последний раз крутанувшись возле зеркала, Николай вышел в малую залу и сев за стол, положил первый экземпляр книги на подставку, разворачивая и открывая на оглавлении.
Посвящение он публиковать конечно же не стал, оставляя листок в собственном ящике письменного стола. Это, как сказал бы Яким - для потомков, не для обширной аудитории, но Гоголь тогда лишь усмехнулся. И вот, высшее общество в сборе, Николай немного волнуется, но все же справившись в дрожью в голосе, начинает читать. Сначал у него выходит робко, а потом все увереннее,  и увереннее, голос звучит громче, отдаваясь раскатистым эхом от стен, и когда он заканчивает читать и закрывает переплет, то слышит восторженные шепотки и вежливые хлопки. Это то, что он еще будучи Аловым, мечтал услышать, и слышит будучи Гоголем. Не псевдонимом - а самим собой. Гости встают, и по очереди подходя к его столу, благодарят, говорят какие то приятные слова и просят подписать свои экземпляры. Кто-то оставляет фразы ему на откуп, а кто-то просит написать зачитав, он лишь улыбается и благодарит, но когда подходит очередь последнего слушателя, то видя до боли знакомый алый перстень на указательном пальце, Николай поднимает голову и натыкается на взгляд карих глаз, тех самых глаз, что не давали ему спать последние несколько месяцев, и тех самых, благодаря которым он сейчас сидит здесь.
- Вы...
Произносит Гоголь, бегло осматривая его лицо и закусывая губу.
[nick]Николай Гоголь[/nick][status]Темный[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2PXPb.jpeg[/icon]

Отредактировано Александр Елизаров (08.01.2019 03:30:21)