Письмо от брата Пётр ждал. Надеялся, что не получит, но ждал с самого конца августа, со своих первых дней новой жизни в столице, когда он только обустраивался в съемной комнате и начинал ходить на первые лекции в университет - знал, что Яков напишет, и что не прийти он не посмеет.
От учебы Пётр многого не ждал, на откровения свыше не надеялся, а вот Петербург посмотреть он хотел, и прижиться тут хотел, словно и, правда, начать что-то заново, в месте, где его никто не знает и не помнит, как пугливого и тщедушного Петрушу Исаева, что с полоумной живет. Но Петя ошибался, что “никто” не знает и “никто” не помнит. Знал, что ошибается и все равно намеренно позволял себе наслаждаться той зыбкой иллюзией полной свободы, которую было так легко поддерживать вплоть до сегодняшнего утра, пока записка (все-таки это не письмо даже, так записка) от брата не оказалась у него в руках. Яков хочет его видеть. Яков приглашает его в гости. Если бы Пётр только мог не пойти… Но он ведь и может? Даже свой пансион сейчас молодой человек получает напрямую от отца, а не через брата. Может ведь?
Конечно, нет. Пётр знает, что он придет. И Яков знает, что его брат придет, и пришел бы даже если бы на листке с его подписью стояло только время и адрес. А тут целых несколько строк выведенных аккуратным ровным почерком. Вот только чувств в этих строчках нет, но есть просьба (приказ) и обещания (ложь). А Петруше все равно, он от чего-то все же рад, что о нем помнят, хоть от волнения и страха начинают подрагивать руки. Он несколько раз жадно перечитывает записку брата и, только когда уже запоминает ее наизусть, кидает в огонь - слабый знак протеста, жест неповиновения. Максимум, на который пока может решиться Петруша. Или уже не максимум? И молодой человек уже может решиться на то, чтобы опоздать. Может решиться заставить Якова Васильевича ждать, чуть-чут спутать ему карты, сбить планы. Да, пожалуй, да, на целых семь минут, хорошо было бы десять, но уже сам Пётр не выдерживает последние три минуты и быстрым шагом подходит к крыльцу петербургского дома брата.
Дом большой, но богытый или нет, Пётр не заметил, а большим дом юноше показался лишь от того, что они долго шли к двери кабинета брата. Они. Да, Петрушу проводила служанка - девушка, которую Пётр совершенно не заметил, думая лишь о том, как ему остаться при брате в своей, уже привычной маске, паяца, как раздражать и насмехаться, как унять волнение и, наконец, почувствовать себя свободным. И все же перед тем, как постучаться к брату и войти в его кабинет, Пётр снимает с голову фуражку и одергивает свой темно-зеленый студенческий сюртук и, конечно, поправляет перчатки, так полюбившиеся юноше еще в последний классах гимназии. Попытка отсрочить встречу? Отсрочка, чтобы собраться с мыслями? Или желание опрятно выглядеть перед братом, чем заслужить его похвалу? Вряд ли последнее. Точно не последнее. Петруша даже хмурится, пытаясь вспомнить, когда брат хвалил его серьезно. Наверное, никогда. Короткий стук в дверь.
-Яков, - Пётр на несколько шагов проходит в кабинет, навстречу брату, слышит, как с шумом за ним закрывается дверь, и на выдохе все же продолжает говорить, хотя и не собирался этого делать. - Васильевич.
Злой на себя за то, что не промолчал, Пётр не позволяет не отвести, не опустить свой взгляд от Якова. Он хотел бы мести, сатисфакции сейчас и немедля, но знает, что не сможет ее потребовать, и эти семь минут опоздания, как и сожженное письмо самое большое на что Петруша может решиться. Разве что улыбнуться еще может, как он научился за последние годы, легко, самодовольно, будто ему легко все дается - прекрасная маска для товарищей, и, наверняка, такая смешная для Якова.

“Петя” произносит Яков и на мгновение уголки губ, растянутых в улыбке, опускаются, однако молодой человек быстро берет себя в руки и снова начинает беззаботно и самодовольно улыбаться брату. Провоцирует? Или защищается? От чего? Пётр не знал. Он не знал, что он может ожидать от Якова Васильевича, и никогда не знал и не понимал и именно неизвестность пугает. Это как с маленьким ребенком, запертым в темной комнате, которому начинают казаться повсюду чудовища. Яков был для Петруша одним из таких выдуманных созданных детством чудовищ. Вот только Петруша уже студент и столичный житель, теперь к нему обращаются Пётр Васильевич или студент Исаев, в некоторых случаях даже господин Исаев, а это домашнее и простое “Петя” низводит весь возраст, на корню убивает все старания Петруши в попытках стать независимым от воли брата. “Петя” всегда ждал приезда к ним Якова Васильевича, всегда боялся его и очень редко смотрел на брата  прямо. “Петя” не посмел бы опаздывать, так нахально улыбаться или игнорировать какие-либо слова брата. А Пётр Васильевич посмеет. Или во всяком случае, будет стараться.
-Ни Вы, ни отец никогда раньше не приглашали к себе в дом, - коротко отвечает молодой человек на двусмысленное замечание брата и проходит чуть дальше в комнату, которая стала наполняться теплым светом свечей. Но Петру от этого света уютнее почему-то не становится, а детское чудовище никуда не исчезает - его только лучше видно. И Петруша смотрит внимательно, настороженно, пытаясь сохранить насмешку и безразличие, как во взгляде так и в голосе, в котором все же проскользнули нотки обиды. Да и признаться на самом деле молодой человек чувствует, как у него перехватывает дыхание, когда появляется возможность рассмотреть жилище брата - будто ему показывают что-то сакральное, что-то имеющее невероятную ценность. Глупости! Пётр злиться на себя за подобные чувства, поэтому в предложенном кресле располагается нарочито привольно, словно на показ. Плохой из Петруши актер, потому что кружку из рук брата он все равно принимает с трепетом. И спектакль так себе, потому что пить юноша не спешит, проводя большим пальцем, облаченным в кожу от перчаток, по белому фарфору. Не пачкается.
-Вы так любезны, Яков Васильевич, - наигранно удивленно пытается сказать Петя, переводя взгляд с кружки брата. - Это же Вам папенька велел мне написать? А не хочет ли он пригласить меня к себе в гости? А то что как не родные,- Петруша насмехается и делает глоток теплого, но горького напитка. Все из рук брата имеет привкус горечи. Но Петр всегда и ест, и пьет, хоть теперь и насмехается. Над Яковым? Или над самим собой?
-Я в Петербурге чуть дольше месяца. И как бы я не хотел сказать Вам обратное, но мне кажется, еще рано говорить о каких-либо успехах, - Петр пожал плечами и сделал еще один глоток. Вкус не меняется. Почему? Ведь он так старается. Старается перестать быть тем самым “Петей”. - Да и со всеми злачными местами я еще не успел познакомится. Может быть, посоветуете что-нибудь, а, Яков Васильевич? - не нагло, но все же с вызовом. Уже привычная Петру маска почему-то упорно слетала с лица юноши сейчас рядом с братом, когда она была нужна как никогда раньше, ведь и создавалась она для Якова.

“Ты бы не приехал с миром” - непроизвольным эхом отдается в мыслях, и юноша спешит скрыть свое лицо за новым глотком чая. Яков Васильевич произносит эту фразу так просто, легко и при этом так уверенно, но у Петра аж зубы сводит от какой-то глупой и бессильной злобы, появившейся из-за непрощенных детских обид. Откуда он знает о его намерениях? Почему он всегда думает, что видит своего младшего и нелюбимого брата насквозь? А ведь Петруше, действительно, было бы интересно посмотреть, как в Москве живут Исаевы, узнать, чего его лишили, заперев в провинции, и понять, насколько сильно он сможет ненавидеть их всех за их ложь и обман. Но Яков говорит, что это пустое, лишнее, не нужное. Может быть, Яков и прав, как всегда, наверняка, прав. Вот только Петрушу это не успокаивает, хотя и спорить сейчас он с братом не будет. Он совершенно не умеет спорить с Яковым Васильевичем, особенно на подобные “семейные” темы. Петя всегда проигрывает.
-Я не дурак, Яков Васильевич. Я понимаю, что он бы не стал за меня просить. И понимаю, что должен радоваться и тому, что получаю сейчас. Я благодарен.
Но это не значит, что не хотел бы большего. Пётр прекрасно понимает, что покуда у его отца есть два прекрасных законных сыновей и наследников, просить перед Императором о признании ублюдка он не станет. Да и проку в этом признании было бы не очень много, Пётр тоже это понимает, особенно сейчас получая достойное содержание и юридическое образование, которое позволяет ему понять, что теткино, матушкино, имение отойдет ему, но… Было какое-то “но”, которое не давало юноше покоя. Было что-то липкое и тягучее, что не позволяло ему оборвать какие-либо попытки связи с семей, кроме материальных. А ведь как было бы легко и просто получать от них положенное и не обращать внимание на эту иллюзию семейного уюта и заботы,в  которые так неумело сейчас пытаются играть отец и старший брат.
Пётр привык к жестоким словам брата, поэтому новую безрадостную картину своего возможного будущего выслушал с видимым спокойствием. Спасибо чаю. Яков Васильевич всегда понимал “заботу” очень своеобразным образом. Или же эти особенности относились только к Петру? Юноша не знал, мог только догадываться, что с их общим младшим братом, Яков Васильевич вряд ли позволял себе подобные угрозы. Однако, да, конечно. Это была даже не угроза. Не то, что говорится, чтобы запугать или оттолкнуть. Это скорее предупреждение. То, что может совершится. А может и нет. И зависит это будущее явно не от Петра, который, кажется, всегда заранее для старшего брата виновен во всех смертных грехах.
-Хороша же Ваша опека, Яков Васильевич, - юноша старается выдержать тон беседы, который он сам задал в самом начале. Легкий, насмешливый. Он больше не хочет стоять перед Яковым и мямлить что-то в пол. Нет, пусть брат посмотрит на него. На то, что получилось. - И, наверняка, так с людьми полезными проще будет познакомиться. Как же замечательно, что папенька к Вам писал с подобными просьбами. Мне бы без Вашей заботы было бы непросто в Петербурге, -  может быть, Пётр сказал больше того, что он намеревался высказать брату, но в какой-то момент он просто не смог остановится. Если уж Яков и хочет воспитывать своего младшего брата, то пусть делает это хотя бы за дело. Надоело. Надоело просто смиренно слушать и не защищаться. Терпеть и молчать. И быть без вины виноватым.
Однако Пётр еще никогда не думал о том, что он ненавидит свою семью. Да, он не испытывал к ним теплых чувств, но был привязан к ним, хотел внимания от них. Или только от Якова? Что впрочем не так важно, потому что с папенькой Петруша разговаривал лишь пару раз. Он ненавидел лишь разницу. Это разницу, в которой он до сих пор “Петруша”, а его младший брат “Андрей Васильевич”. Разницу, по которой Андрей всегда послушный и умный мальчик, а Петру столица в любом случае, по мнению Якова, должна была вскружить голову. Это раздражало. И на этот раз Петруша не смог скрыть своих эмоций за притворной улыбкой. Взгляд его стал обиженным, губы чуть сжались и скривились, и руки задержались на какую-то долю секунды прежде чем забрать у Якова конверт с письмом.
-Андрей умный и послушный мальчик, - повторил за братом Пётр, крутя в руках письмо, и еще пока не открывая конверт, поднял свой взгляд на брата. - Может быть, пора ему рассказать? Что толку скрывать. Отец сам позволил мне учиться в столице, попросил Вас ввести меня в общество. У нас одна фамилия и одно отчество - всем и думать долго не придется. Он все равно узнает.