Мелкий моросящий дождь сыпал с серого мрачного московского неба с самого утра. Поезд прибывал на платформу вальяжно, размеренно, преисполненный важности доставки новеньких синих вагонов с пассажирами первого класса. Протяжный свисток проводников, звон колокольчика с перрона и маетная суета вокзала. От всех вокзалов необъятной страны и даже не Российской империи веяло космополитизмом и всеобщим равенством человеческой нужды перед государственной необходимостью. Чванливо, с подобающим достоинством и тут и там, за границей, ходили из стороны в сторону зазывали, торговцы, босяки, оккупировавшие эти земли, дарующие им почти манну небесную. Осенью и жарким летом на крупных станциях воняло навозом и лошадиным потом, а зимой и вовсе становилось невмоготу от миазма общественной уборной, которая хоть и была подальше от платформ для знатных особ, да ветер не остановишь решетчатыми заборчиком.
Яков Васильевич прибыл в Москву в дурном расположении духа, проклиная и долгий путь и неудобные подушки в купе и долгую стоянку под Клином, где сошел с рельсов узкоколейки вагон с углем и перекрыл все движение. Тягали его долго, по слякотной дороге, с воплями и матом, мужики из соседних деревень не скупились на брань, да такую отборную, что у Якова щеки стали пунцовыми с непривычки. А потом суета вокзала сменилась тряской в двуколке, размеренным стеганием капель по кожаной крыше и маревом дремы. Остановился он в "Гранд Отель", в привычном уже нумере с уютной теплой ванной и спаленкой, окна которой выходили в тихий внутренний дворик. Работа не допускала наличия семейных дел ни как, да и сам Яков Васильевич разделял личное и рабочее пространство по жизни, а дела нынче обстояли таким образом, что и визит его был почти что тайным. Генерал-губернатор московский отписался не далее как позавчера, что получил странное послание с угрозой "покарать нечистоплотную свинью по строгости народного суда". Ужин в Петербурге был испорчен, Яков оказался в вагоне не позднее чем через час с небольшим, успев отбить по телеграфу, что выезжает первым "скорым" и что бы к его сиятельству приставили умных людей и пару "шпиков" по умнее.
Москва. Чем ты хуже Петербурга? Засидевшаяся в невестках, прокисшая барышня на выданье, у которой и молоко убежало и пироги не пропеклись. Но всеми ты любима, так как хранишь невидимые истоки русской души, с твоих грязных мостовых текут реки венами по всей Руси -матушки. Так неужели во всей Москве не сыскалось толкового сыщика, годного для таких дел? Яков Васильевич выглянул на миг из под укрытия двуколки, словно вопрошая само небо о справедливости и ища товарища по несчастью. Никого. Только строй неровный кадетов прибился к краю моста, телега с бочкой воды и две кумушки. У одной, между прочим, хвост стерляди торчал из корзины, у Якова Васильевича в желудке от такого картины все призывно заурчало и он недовольно скрылся под навесом вновь. На голодный желудок не думалось, не работалось. А планы ведь были огромными. Хотя бы к местному начальству наведаться, которое, разумеется в курсе всех событий, но без питерских специалистов только по срочности телеграммы бьют и руками разводят.
Пришлось наскоро принимать ванну, менять пропахший поездок костюм на более удобный, мягкий, твидовый и допивать кофе почти на ходу. Яков обжегся раз, другой, чертыхнулся и оставил кружку в покое, вступая тут же в схватку с шейным платком причудливо-алого цвета. Но тут в дверь хлопнула , сражение с узлом Яков проиграл, уставившись на явление, которое случилось под дверями.
- Андрей Васильевич,- произнес Яков, проглатывая растерянность и удивление от встречи с младшим братом, но дает обнять себя, ведь строгость и сухость в голосе - напускное. Андрей это знает, а потому быть может не сдерживаясь уже шмыгает носом и утыкается Якову в грудь.
- Прочь подите!,- кинул Яков заглянувшему служащему, обнимая крепко холодного и промокшего брата, запуская пальцы в соломины слипшихся смоляных волос. Остригали же перед поступление, а они вновь отрасли так скоро.
- Да как же ты...тише...все хорошо. Замерз весь,- щупая его руки и плечи на предмет переломов или сильных побоев, Яков уже представлял себе картины столь чудовищные, что к горлу подкатила тошнота со вкусом того самого кофе. Он прижался губами к макушке, разительно горячей и пахнущей родным и близким, целуя ее и приговаривая:
- Глупенький...вот батюшка узнает, нагоняй нам двоим устроит...Андрей Васильевич...что же вы?